Неточные совпадения
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел
ехать к баракам. От бараков ему уже были видны
море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
— Можешь представить — Валентин-то? Удрал в Петербург. Выдал вексель на тысячу рублей, получил за него семьсот сорок и прислал мне письмо: кается во грехах своих, роман зачеркивает, хочет наняться матросом на корабль и плавать по
морям. Все — врет, конечно,
поехал хлопотать о снятии опеки, Радомысловы научили.
Возвратясь домой, он нашел записку Елены: «
Еду в компании смотреть Мурманскую дорогу, может быть, оттуда
морем в Архангельск, Ярославль, Нижний — посмотреть хваленую Волгу. Татаринов, наконец, заплатил гонорар. Целую. Ел.».
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, —
едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее
море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
«Барин! — сказал он встревоженным и умоляющим голосом, — не ездите, Христа ради, по
морю!» — «Куда?» — «А куда
едете: на край света».
Тут является жалкое, отравляющее жизнь на
море чувство — раскаяния: зачем
поехал!
А когда наши шлюпки появятся назад, японцы опять бросятся за ними и толпой
едут сзади, с криком, шумом, чтоб показать своим в гавани, что будто и они ходили за нашими в
море.
А вот вы
едете от Охотского
моря, как
ехал я, по таким местам, которые еще ждут имен в наших географиях, да и весь край этот не все у нас, в Европе, назовут по имени и не все знают его пределы и жителей, реки, горы; а вы
едете по нем и видите поверстные столбы, мосты, из которых один тянется на тысячу шагов.
За месяц вперед А.И. Мерзляков был командирован в город Владивосток покупать мулов для экспедиции. Важно было приобрести животных некованых, с крепкими копытами. А.И. Мерзлякову поручено было отправить мулов на пароходе в залив Рында, где и оставить их под присмотром трех стрелков, а самому
ехать дальше и устроить на побережье
моря питательные базы. Таких баз намечено было пять: в заливе Джигит, в бухте Терней, на реках Текаме, Амагу и Кумуху, у мыса Кузнецова.
Не весело также переправляться через животрепещущие мостики, спускаться в овраги, перебираться вброд через болотистые ручьи; не весело
ехать, целые сутки
ехать по зеленоватому
морю больших дорог или, чего Боже сохрани, загрязнуть на несколько часов перед пестрым верстовым столбом с цифрами: 22 на одной стороне и 23 на другой; не весело по неделям питаться яйцами, молоком и хваленым ржаным хлебом…
Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила о себе: вместо
моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов
поехал я под этой душей в Брук Гауз.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое
море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится
ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Мы
ехали через Петербург и из Петербурга
морем в Штеттин и оттуда в Берлин.
Она издает приторно слащавый, но не противный запах гниющей водоросли, и для южного
моря этот запах так же типичен, как ежеминутный взлет диких морских уток, которые развлекают вас всё время, пока вы
едете по берегу.
Прошло два дня, и вот второго июня после обычного осмотра
моря и неба орочи объявили, что можно
ехать.
Вот и собирается тот купец по своим торговым делам за
море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие,
еду я по своим купецкиим делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
«Вот, — думал Матвей, — полетит это облако над землей, над
морем, пронесется над Лозищами, заглянет в светлую воду Лозовой речки, увидит лозищанские дома, и поле, и людей, которые
едут в поле и с поля, как бог велел, в пароконных телегах и с драбинами.
Пескам
ехали, полям
ехали, лесам-горам
ехали.
Морям плыли, заливам-праливам плыли, рекам плыли, озерам не плыли…
Юлия Филипповна. В самом деле, вы похорошели, Павел Сергеевич, — пожалуй, и я
поеду к
морю.
— Полцарства за стакан чаю! — проговорила она глухим голосом, закрывая рот муфтой, чтобы не простудиться. — Я была на пяти уроках, чтобы их черт взял! Ученики такие тупицы, такие толкачи, я чуть не умерла от злости. И не знаю, когда кончится эта каторга. Замучилась. Как только скоплю триста рублей, брошу все и
поеду в Крым. Лягу на берегу и буду глотать кислород. Как я люблю
море, ах, как я люблю
море!
Ей было девятнадцать лет, и она уже имела жениха, когда отец и мать погибли в
море, во время прогулки на увеселительной яхте, разбитой и потопленной пьяным штурманом американского грузовика; она тоже должна была
ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы.
Я
поехал домой
морем на Таганрог и далее.
Я не свожу глаз с Ермоловой — она боится пропустить каждый звук. Она живет. Она
едет по этим полям в полном одиночестве и радуется простору, волнам золотого
моря колосьев, стаям птиц. Это я вижу в ее глазах, вижу, что для нее нет ничего окружающего ее, ни седого Юрьева, который возвеличил ее своей пьесой, ни Федотовой, которая не радуется новой звезде, ни Рено, с ее красотой, померкшей перед ней, полной жизни и свежести… Она смотрит вдаль… Видит только поля, поля, поля…
Поехал к Бутенопу, накупил машин — то есть, какая сеноворошилка у меня была: ну, просто конфетка! — нанял рабочих и сижу, жду у
моря погоды.
— Вы не волнуйтесь; все устроится хорошо!.. Укрепитесь настолько, чтобы переехать ко мне, а там мы
поедем с вами в теплый климат… солнце,
море, спокойная жизнь…
— Однако подувает… бррр! — сказал Самойленко. — В
море, должно быть, теперь штормяга — ой, ой! Не в пору ты
едешь, Коля.
— А Гарусов еще полютей будет… Народ в земляной работе
заморил, а чуть неустойка — без милости казнит. И везде сам поспевает и все видит… А работа заводская тяжелая: все около огня. Пожалуй, ты и просчитался, што
поехал к двоеданам.
— Так и пускай её стоит там. А завтра лодочники
поедут до Керчи и захватят её с собой. Что ж бы им не захватить пустую лодку? Э? Ну вот… А теперь вы… хлопцы-рванцы… того… як его?.. Не боялись вы оба? Нет? Те-те!.. А ещё бы полверсты, то и быть бы вам в
море. Что ж бы вы поделали, коли б выкинуло в
море? А? Утонули бы, как топоры, оба!.. Утонули бы, и — всё тут.
Трое суток без сна, без
еды и питья, днем и ночью, и опять днем и ночью, и еще сутки в крошечной скорлупке, среди обезумевшего
моря — и вокруг ни берега, ни паруса, ни маячного огня, ни пароходного дыма! А вернулся Ваня Андруцаки домой — и точно забыл обо всем, точно ничего с ним и не было, точно он съездил на мальпосте [Мальпост — почтовая карета.] в Севастополь и купил там десяток папирос.
Когда он
поедет в
море со своей артелью, состоящей из татар, морской святитель будет прибит на корме как руководитель и податель счастья.
— Лексей Максимыч, воевода без народа, — как же, а? — спросил он меня дождливой ночью. —
Едем, что ли, на
море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не любят здесь нашего брата, эдаких. Еще — того, как-нибудь, под пьяную руку…
Он, вор, любил
море. Его кипучая нервная натура, жадная на впечатления, никогда не пресыщалась созерцанием этой темной широты, бескрайной, свободной и мощной. И ему было обидно слышать такой ответ на вопрос о красоте того, что он любил. Сидя на корме, он резал рулем воду и смотрел вперед спокойно, полный желания
ехать долго и далеко по этой бархатной глади.
— Ведь я что думал?
Едем мы сюда… думаю… хвачу я его — тебя — веслом… рраз!.. денежки — себе, его — в
море… тебя-то… а? Кто, мол, его хватится? И найдут, не станут допытываться — как да кто. Не такой, мол, он человек, чтоб из-за него шум подымать!.. Ненужный на земле! Кому за него встать?
— Так мы и
морем поедем? — спросил Петруся живо; а я, боясь воды, уже принимался плакать.
— О, нет! — воскликнул наш реверендиссиме. — Это в описании я употребил только риторическую фигуру, то есть исказил истину, придав ей ложный вид. Но мы
морем не
поедем, потому что не имеем приличного для того сосуда, а во-вторых, и потому, что училище наше расположено на суше; ergo, мы сушею и
поедем.
Напротив, нам надобно
ехать долго, и очень долго, пока мы доедем до
моря, и все нам будет казаться, что впереди нас земля соединилася с небом, но это ложь, обман, призрак.
— Ну, когда так, так и ничего. И лишь бы не
морем ехать.
Потом и
морем мы должны
ехать еще долее, нежели на суше, но уже не в кибитке, а в корабле или другом сосуде (иначе назвать домине Галушкинский почитал непристойно и осуждал за то других) и тогда достигнуть до края вселенной, то есть где небо сошлось с землею.
Наконец всем уже невтерпеж стало, и стали ребята говорить: ночью как-никак
едем! Днем невозможно, потому что кордонные могут увидеть, ну а ночью-то от людей безопасно, а бог авось помилует, не потопит. А ветер-то все гуляет по проливу, волна так и ходит; белые зайцы по гребню играют, старички (птица такая вроде чайки) над
морем летают, криком кричат, ровно черти. Каменный берег весь стоном стонет,
море на берег лезет.
А теперь нам вышел срок,
Едем прямо на восток,
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана…»
Князь им вымолвил тогда:
«Добрый путь вам, господа,
По
морю по Окияну
К славному царю Салтану...
Опять
поехали слободой и той же дорогой, мимо того же двора с развешанным замерзшим бельем, которого теперь уже не видно было; мимо того же сарая, который уже был занесен почти до крыши и с которого сыпался бесконечный снег; мимо тех же мрачно шумящих, свистящих и гнущихся лозин и опять въехали в то снежное, сверху и снизу бушевавшее
море.
— Не знаю, но я здесь не останусь: климат не здоров для художника. А? Подумай-ка, да и
поедем на наш старый театр, с его декорациями, в которых мудрено отличить тенистую аллею от реки, в которых
море спокойно, а стены волнуются. Поедем-ка!
Агишин. И вот чтобы
заморить, задушить эту страсть, я
еду в провинцию, поступлю где-нибудь на службу, куда-нибудь подальше!
— Дети! Сейчас у меня был доктор Ярхо и сказал, что у меня чахотка, и мы все
поедем к
морю. Вы рады, что мы
едем к
морю?
С этой минуты я
ехала К
Морю, весь этот предотъездный, уже внешкольный и бездельный, бесконечный месяц одиноко и непрерывно
ехала К
Морю.
— Во всяком случае — кто бы ни сказал, — а сказал, конечно, ты, Андрюша, потому что Ася еще слишком мала для такой глупости, — сказал глупость. Так сразу умереть и показываться? Совсем я не умру, а наоборот, мы все
поедем к
морю.
Словом, я все еще К
Морю ехала, и чем ближе подъезжала — тем меньше в него верила, а в последний свой генуэзский день и совсем изверилась и даже мало обрадовалась, когда отец, повеселев от чуть подавшейся ртути в градуснике матери, нам — утром: «Ну, дети!
Теперь, тридцать с лишним лет спустя, вижу: мое К
Морю было — пушкинская грудь, что
ехала я в пушкинскую грудь, с Наполеоном, с Байроном, с шумом, и плеском, и говором волн его души, и естественно, что я в Средиземном
море со скалой-лягушкой, а потом и в Черном, а потом в Атлантическом, этой груди — не узнала.
О, как я в эту ночь к
морю —
ехала! (К кому потом так — когда?) Но не только я к нему, и оно ко мне в эту ночь — через всю черноту ночи —
ехало: ко мне одной — всем собой.
Тем же путем в Царьград мы пошли, там на корабли сели и
поехали по Белому
морю [Архипелаг.], держа путь ко святому граду Иерусалиму.